– Ура! – закричал весь отряд.

Любо было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто вверх дном.

Одушевление, воинственный пыл Бенвенуто веселили все сердца, оживляли все лица. Его помощники примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали, пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику. Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому привязывал портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.

Подмастерья без умолку шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением с доспехами.

– Эй, учитель, взгляните-ка! – кричал один. – Взгляните, как Симон-Левша надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!

– А как Жан держит алебарду! – отвечал Симон. – Он будет так держать посох, когда станет епископом.

– А Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! – кричал Жан.

– Что же тут такого? – возражал Паголо. – Глядите, германец Герман одет совсем как рыцарь времен императора Барбароссы. [66]

И действительно, тот, кого сейчас назвали германцем Германом, что было излишне, ибо само имя по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит к выходцам из Священной Империи, – повторяем, Герман был с ног до головы закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого, родившегося по ту сторону Рейна, и вошла в поговорку у подмастерьев, Бенвенуто заметил ему, что, пожалуй, он не повернется в таком панцире и силы у него не прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа вскочил на верстак с такой легкостью, будто одет был в бархат, и, сняв с крюка огромный молот, повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при каждом могучем ударе наковальня уходила на дюйм в землю. После такого убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне доволен.

Асканио надевал военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.

Скоццоне же все это и развлекало и тревожило: она то плакала, то смеялась. Всякие перемены и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали.

Глядя на приготовления к бою, Скоццоне-резвушка прыгала от радости, но при мысли о последствиях боя Скоццоне-женщина дрожала от страха.

Бенвенуто наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:

– Скоццоне, ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для здоровых.

– Это еще что такое! – воскликнула Скоццоне. – От вас я ни на шаг! С вами я не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от тревоги и страха…

– Ну нет, я ни за что не возьму тебя с собой, – отвечал Бенвенуто, – а то я все буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать нашего возвращения и молить господа бога за нас, дорогая крошка.

– Послушайте, Бенвенуто! – возразила Скоццоне – очевидно, ее внезапно осенила удачная мысль. – Сами понимаете, не могу я смириться с тем, что буду сидеть здесь сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить: не стану я молиться богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.

– Пусть будет по-твоему, – ответил Бенвенуто. – Да и мы, разумеется, не вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак, решено: отправляемся в церковь Августинцев – она неподалеку от Нельского замка, – в ней, милочка, ты и останешься.

На том и порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания.

Такие нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министерств, но, по правде говоря, и в те времена никто обычно так не развлекался по воскресеньям, да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.

Итак, наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у пономаря, друга Симона-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля господа бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше стражников.

Однако, надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены храма, склонилась над раскрашенным молитвенником девушка с таким обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катерина, находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его локтем.

– Да-да, – произнес Асканио, – это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?

Действительно, то была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей, хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь Августинцев. Правда, Коломбе пришлось долго упрашивать отца – ведь она находила утешение лишь в молитве. Рядом с ней была госпожа Перрина.

– А кто такая Коломба? – полюбопытствовал Бенвенуто.

– Ах да, правда, вы же ее не знаете! Коломба – дочь самого прево мессера Робера д'Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? – воскликнул Асканио снова.

– Да нет же, – возразил Бенвенуто, – нет, это не Коломба. [67] Посмотри, Асканио, ведь это Геба, [68] богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал, умоляя господа бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей молитве…

И, сам не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель, католик и стратег.

– «Отче наш, иже еси на небесех…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты говоришь, что это прелестное создание – дочка прево, негодяя, которого я собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок! Аминь! – И Бенвенуто перекрестился, не сомневаясь, что он с должным благоговением прочел воскресную молитву.

Обедня закончилась. Человеку с иным характером, живущему в иную эпоху, поступки Челлини, пожалуй, показались бы святотатством, однако они были совершенно естественны для такого непосредственного человека, каким был художник, и для той эпохи, когда Клеман Маро переложил на любовные стихи семь покаянных псалмов.